Работа для спецов [= Живыми не оставлять ] - Александр Тамоников

После этого они с Дмитричем ушли, а во мне безысходность сменилась чувством мести. Оно и помогло преодолеть первые самые тяжелые дни.

А на следующий вечер в палату прибежал Дмитрич, растерянный и напуганный.

«Что-то произошло?» — спросил я.

«Сейчас, Викторович, дай отдышаться».

«Да говори ты скорей!»

«Зотова утром грохнули».

«Что! Повтори, что ты сказал?!»

«А ты не перебивай. Сегодня в своем подъезде автоматной очередью убит Зотов Евгений Петрович. Убит почти у меня на глазах…»

«Ты поподробней можешь?» — обратился я к Дмитричу.

«Сейчас, подожди, дай собраться с мыслями. Сегодня утром я, как обычно, поехал за шефом на джипе. Со мной постоянно «хорек» Дроздов с охранником ездили, а сегодня отправили одного — Дроздов объяснил, что у него должен состояться срочный телефонный разговор. Зотов об этом знает, а охранник почему-то не вышел на службу. Пришлось ехать одному. Оружия мне не положено, у Зотова был пистолет, но он его с собой не носил, только в поездки дальние брал, да ты лучше меня об этом знаешь. Ну, подъезжаю я к дому в 7.20, как всегда. Осмотрелся вокруг — ничего подозрительного не обнаружил — стояли на стоянке машины, но они всегда там стояли. По сотовому телефону сообщил шефу о своем прибытии — так было принято. Обычно я подгоняю машину правой стороной вплотную к подъезду, так, чтобы расстояние от двери подъезда до машины было минимальным. Охранник проверял подъезд, и они с Зотовым выходили на улицу. На этот раз проверять было некому. Сижу, жду. Вдруг внутри дома — очередь, хлесткая такая, длинная — автоматная и одиночный выстрел. Я сначала растерялся, но уже через минуту ломлюсь в подъезд. Там — между вторым и третьим этажом — лежит Зотов. Господи, вся грудь в крови и дырка — прямо во лбу. На ступеньках второго этажа гильзы валяются. А на третьем — автомат брошенный. И никто, никто даже не выглянул из собственных квартир — повылазили, когда милиция появилась. Меня сразу взяли, и в отдел. Допрос устроили, потом объяснительную писать заставили — раз десять переписывал. Искали, наверное, несовпадения или разногласия. Потом братан младший прикатил. Меня отпустили, взяв подписку о невыезде».

«Да, делишки. Вот и отвоевались, Евгений Петрович».

«Ты о чем это?»

«О вчерашнем разговоре. Слушай, Дмитрич, а Зотову в последнее время никто не грозил?»

«А он скажет? Молчал всегда. Но нутром чую, Викторыч, «хорька» Дроздова это работа, гадом буду».

«С чего ты взял?»

«Потому что никаких переговоров у Дроздова утром не было, и охранника, которого он рьяно искал, сам же в отгул и отпустил. Понял?»

«Откуда ты это узнал?»

«От секретутки его».

«В объяснительной про свои подозрения относительно Дроздова что-нибудь указал?»

«Нет, Викторыч, каюсь — умолчал, испугался — с этим «хорьком» шутки плохи. А потом, никто меня об этом и не спрашивал. Что же теперь будет? Куда ж мы без Зотова? За что? Честнейший и порядочный человек был».

«За это и убили».

«Это точно. Что дальше-то будет?»

«Похороны будут — вот что. Поиски киллера будут, следствие, а главное — фирму делить начнут. И разделят. Ради этого и убили человека — не давал воровать. Для людей работал — вот и стал помехой. А теперь что? Нет человека — нет проблемы».

«Да кто это сделал?»

«Скоро узнаешь. Тот, кто место Зотова займет».

«Да Дроздов и займет. Ну тогда — кранты, я ухожу из фирмы. Без Зотова мне там делать нечего».

«Мне тем более, так и передай в кадры, я туда не вернусь».

«А что делать будем?»

«Хрен его знает, если честно. Мне лично ничего не надо. Пропади оно все пропадом».

«Ну ладно — пойду. Я завтра, что нового узнаю, забегу — расскажу».

«Ты, Дмитрич, мне дату похорон не забудь сообщить. Я обязательно должен с ним проститься».

Дмитрич кивнул головой и, ссутулившись, вышел из палаты. Я впал в какое-то коматозное состояние. Ничего меня не волновало, не интересовало — наступил период депрессии. Что дальше делать? Как жить? Думать об этом не хотелось. Весь мир стал мне безразличен. Я хотел умереть.

— Да, хлестнула тебя жизнь, Витя. Тут любой завоет. Или сломается.

— Сломался и я. Через три недели меня выписали. Вышел из больницы, а идти не знаю куда. Домой? Ноги не несли. Так и бродил бездумно по улицам. Постепенно стемнело — надо все же возвращаться в квартиру — не ночевать же, в конце концов, на улице. Зная, как мне будет там хреново, прихватил с собой водки. Квартира показалась мне совершенно чужой. Мертвая тишина, закрытые простынями телевизор и зеркала, стоящие рядом два стола — по центру зала — на них, наверное, стояли гробы; и запах склепа, запах смерти обволакивал со всех сторон. Более жилой мне показалась кухня, где я и провел ночь, всаживая в себя водку, в подсознательной надежде, что сердце не выдержит и, уснув, я не проснусь никогда… Но я проснулся. Начинался новый день, и жизнь продолжалась. Но не для меня, мое время остановилось навсегда, как только я вошел в эту, ставшую мне ненавистной, квартиру. Пил много. Домой без литра не возвращался. Чувствовал, что опускаюсь: рубашку не менял, обувь не чистил, на одежду не обращал никакого внимания. Утром становилось все тяжелее и мучительнее. Весь организм, каждая клеточка дрожали во мне. Чтобы выпить стакан, приходилось двумя руками подносить его ко рту, но все равно водка плескалась так, словно стакан стоял на вибрационном столе. Спиртное уже не приносило того эффекта, как раньше — лишь на короткий период приводило в чувство, отгоняя тошноту, рвоту и боль в сердце.

— И как долго эта эпопея продолжалась?

— Больше месяца — пока были деньги.

— И никто не приходил к тебе? Тот же Дмитрич?

— Приходили, звонили, иногда в дверь, но я не открывал.

— Но на похоронах Зотова ты был?

— Да, еще когда в больнице лежал, до запоя.

— Как же ты завязал?

— Я увидел сон, Феликс. Обычно такие сны верующие люди называют вещими. Во сне Татьяна на коленях умоляла меня бросить пить, приговаривая: зачем я себе и ей с дочерью жизнь отравляю? И я дал слово бросить пить. Когда проснулся и понял, что это всего лишь сон, — я готов был выть. Ведь только что мы были вместе, зачем я проснулся? И все же увиденное запало мне в душу. Утром, когда раздался очередной звонок, я кое-как добрался до двери и открыл ее. На пороге стоял Дмитрич. Я так сильно внешне изменился, что он сразу и не узнал меня, спросив:

«А Воронова я могу увидеть?»

«Можешь, сколько душе угодно».

«Викторович, ты? Ни хрена себе, дошел! В зеркало-то заглядывал? Неужто все время пил?»

«Да какая разница, Дмитрич?»

«Ты что же, решил себя в могилу свести? После инфаркта — такой запой. С ума сойти! А Зотов называл тебя настоящим мужиком — кремнем. Да какой ты на хрен кремень?»